Владимир Хомяков, органист: «Музыкант и чиновник – разные весовые категории»

«Владимир Хомяков уезжает» – гром среди ясного неба. Без него органный зал вмиг будто выстыл. Потом он приехал из Калининграда играть концерт перед самым Рождеством, и мы договорились об интервью. Но разговора не получилось. Таким я его никогда не видела раньше. Мне бы посочувствовать, а я бессовестно радовалась, потому что поняла – он вернется! После нашего разговора на прошлой неделе Владимир Викторович ходил по залу и ворчал, что снова отложили ремонт, хлопал по сиденьям кресел, демонстрируя их старость и наполненность пылью. «Да разве это теперь важно?» – снова бессовестно размышляла я. Главное – он вернулся. Есть куда пойти, когда тебе хорошо или, наоборот, плохо. Есть куда повести избалованных екатеринбуржцев. Они завидуют Челябинску хотя бы потому, что здесь живет и работает Владимир Хомяков.

– Вы уезжали в Калининград навсегда и вернулись в Челябинск через год. Сложно было второй раз «войти в ту же воду»?

– Трудно было смириться, что мечта моя не сбылась – работать почти в центре Европы. Я всех очень удивил, когда вернулся. Но обстоятельства сложились так, что я по-новому взглянул на свое прежнее место работы и место жительства тоже. Во-первых, в Калининграде была крайне ограничена моя творческая инициативность. Был бы помоложе… все, наверное, сложилось бы нормально. К тому же выяснилось, что в том климате мне трудно жить. Там несколько замечательных месяцев лета и большую часть времени – дожди и сильный ветер. Из-за такой погоды у меня начала развиваться настоящая депрессия.

– Как вас встретил Челябинск?

– Я открыл для себя, что Челябинск – очень солнечный город. По крайней мере, по сравнению с городами Балтики. И зима здесь куда более здоровая и бодрящая. Подавленное настроение сглаживали друзья и знакомые – все произносили одну и ту же фразу: «Хорошо, что ты вернулся». Моментом, когда я окончательно понял, что правильно сделал, вернувшись в Челябинск, стал юбилейный концерт «20 лет на челябинской сцене». Зал был битком, и цветов было больше, чем тогда, когда уезжал. После этого я уже не переживал из-за всей этой истории. Она стала частью жизненного опыта.

– Наверное, не только вы переоценили значение этого города для себя, но и те, кто вас знал, переоценили ваше значение для этого города?

– Да, видимо, мое отсутствие было замечено. (Улыбается.) Видимо, что-то в городе с моим отъездом поменялось. Хотя на Западе постоянные переезды с места на место – нормальное явление. К примеру, в Норвегии не принято жить более трех лет на одном месте. Жизнь должна обновляться постоянно, чтобы не возникало иллюзий, чтобы чувства и голову освежить.

– А свой первый концерт на сцене этого зала отчетливо помните? На что тогда шла публика – поглазеть на орган или музыку слушать?

– Естественно, люди шли «на слона». И так продолжалось года три. Здесь же никогда не было органа. Город был закрытый тогда, и на иностранцев смотрели, как на инопланетян. В 1988-89 годах можно уже было иностранцев приглашать, и музыкальная жизнь у нас, несмотря на тяжелые 90-е, просто бурлила. По 20 органных концертов в месяц. Такого, наверное, больше не повторится. Думаю, сейчас не самое лучшее время для тех, кто занимается музыкой. С органом, конечно, проще, чем с фортепиано, скажем. Молодежь любит приходить на концерты органной музыки.

– Как оказались в Челябинске? Вы же из Крыма, окончили Одесскую консерваторию. Разве легко расстаться с таким городом, как Одесса?

– Я родился в Москве. Детство прошло в Подмосковье. А родители до этого жили в Крыму, поэтому потом семья туда вернулась. У отца биография замечательная – с резкими поворотами: часть жизни была отдана службе на флоте, а большая – связана с музыкой. Я учился в органном классе в консерватории. Тогда в Симферополе собирались строить орган, вот там я и планировал работать. Но планам свершиться было не суждено: орган не построили, а меня после консерватории забрали в армию, и служил я в Чебаркуле. Не думаю, что большую пользу Родине принес, прослужив полтора года в полковом оркестре. Единственная польза – мне сказали, что в Челябинске строится орган. И я, мобилизовавшись, приехал в филармонию к Марку Борисовичу Каминскому, сам себя предложил на место органиста.

– Это судьба.

– Стечение обстоятельств. Им был нужен не просто органист, но еще и органный мастер. Однако у меня опять все сложилось удачно: когда я вернулся в Одессу, мой педагог сказал, что органный мастер консерватории только что вернулся со стажировки в Домском соборе в Риге, у него есть свежие контакты с Гунаром Далманисом – одним из самых авторитетных мастеров Советского Союза в то время. Я позвонил в Латвию, мне выдвинули новое условие: перед тем как ехать на стажировку – научиться настраивать фортепиано. Отправился учиться в Чернигов, на фортепианную фабрику. Вот так освоил еще две профессии.

– Таким огромным было желание стать органистом? Ведь можно было остаться пианистом в Одессе.

– До встречи с Далманисом у меня было такое раздвоение. Он стал моим «крестным «органным» отцом». Его портрет и теперь висит у меня в органе. Это была настолько интересная, глубокая личность. Он увлек меня своим делом. Я понял, что этого на всю жизнь хватит. После общения с ним я сосредоточился только на органе и пока об этом не пожалел.

Не каждый органист параллельно становится органным мастером ?

В западной Европе органисты, получающие диплом, (даже церковные) – все проходят «курс молодого бойца», представляют, что делается внутри органа, и могут настраивать отдельные регистры. Хотя там так много фирм по строительству органов, что можно пользоваться услугами мастеров. У нас этому в принципе не учат, хороших мастеров, по настоящему знающих инструмент, можно по пальцам пересчитать.

– Когда появилось желание импровизировать на органе? Джаз и большой орган – невероятно.

– Захотеть импровизировать мало, нужны предпосылки. Одно время у нас в Новомосковске жила крымская наша бабушка, которую на подмогу вызывали. Когда родители уходили на работу, отец говорил бабушке: «Володя должен позаниматься полчаса». А поскольку бабушка в музыке ничего не понимала, я мог эти полчаса сидеть и придумывать свои буги-вуги с большой радостью и честным выражением на лице. Параллельно учебе постоянно шла самодеятельность – разные ансамбли: рок-музыка, поп и чуть-чуть джаза. Во время учебы в Симферопольском музыкальном училище умудрился поработать даже в профессиональном коллективе, где джаз тоже играли. С саратовским ансамблем «Импульс» я поездил по стране, мне было тогда 17 лет. Работали на фестивале «Крымские зори» – 10 концертов по всему Крыму, объехали всю Белоруссию, Северный Кавказ и Краснодарский край… В консерватории все повторилось. До того, как пригласили в ансамбль старинной музыки Одесской филармонии, тоже были всякие ансамбли, и даже немного поработал в ресторане.

– Можно сказать, что Одесса наложила особый отпечаток на ваш музыкальный характер?

– Чем дальше отодвигается то время, тем все больше вырастает фигура моего консерваторского педагога – Людмилы Наумовны Гинзбург. В то время половина фортепианной кафедры консерватории были ее ученики. А она, в свою очередь, ученица знаменитого Генриха Густавовича Нейгауза. А еще было тесное общение с ее учеником, которого она считала одним из лучших, – Сергеем Терентьевым. Невероятно одаренным человеком, который очень любит джаз. Легендарный музыкант: он одинаково здорово играет и классику, и джаз. Когда работал в филармонии, часто половина программы была отдана классике, а вторая – импровизации на темы из первой половины. Потом он работал в Дании, Испании, возвращался в Одессу, сейчас, по-моему, в Италии. У него я научился тому, чему словами не научишь – только личное общение это дает.

– Какая черта Одессы особенно запомнилась и поразила, может быть?

– Там уважают музыкантов. Уважают эту профессию. Однажды мы забежали в гастроном и, пока стояли у прилавка, говорили о консерватории что-то… Продавщица вдруг поинтересовалась: «Ребята, вы из консерватории? А у кого занимаетесь?» И после ответа добавила: «О, я вас поздравляю!» (Смеется.) В каком городе это еще возможно? Не знаю. Фамилию Гинзбург знала вся Одесса. Очень культурный город. Был, во всяком случае.

– А когда почувствовали, что известность пришла к вам?

– Как определить известность? Правда, сейчас появился Интернет и можно прочитать что-то в свой адрес после концертов в других городах. Есть города, где чувствую, что меня ждут. Мне нравится в Сибири играть, публика там меня знает: Иркутск, Красноярск, Кемерово, Омск, Тюмень. Екатеринбург очень люблю.

– Можно сказать, что вас знает Европа?

– В отдельных местах: в Ганновере, где я время от времени играю.

– Тот конкурс в Ганновере, «Джаз на церковном органе», первым победителем которого стали вы, продолжается?

– Нет, все закончилось на первом. Сменилось руководство организации-спонсора. Вторая причина – не так много органистов, которые смогли бы выступить на таком конкурсе. Тогда нас было 12. Может, есть в Европе еще пять-шесть.

– Всегда ли музыкант – импровизатор по сути своей?

– Не обязательно. Но людей, которые пытаются импровизировать, гораздо больше, чем мы знаем. Просто некоторые стесняются или не хотят рисковать на публике.

– Были случаи, когда спиной чувствовали, что публика не понимает того, что вы делаете? Или не принимает?

– Это очень неприятно.

– На какой отрезок времени пропадает после этого желание импровизировать?

– (Улыбается.) До следующего концерта. Начинаешь анализировать, что было не так. Я причины всегда ищу в себе. Большинство слушателей готовы принять импровизацию. Чем менее образован музыкальный слушатель, тем более он открыт для чего-то нового. Если он образован и у него сформировались какие-то стереотипы, он может отторгать новое, не совпадающее с его представлениями, что такое хорошо и что такое плохо. На самом деле, все очень индивидуально. Мне кажется правильным мнение, что музыка делится на хорошую и плохую. Все остальное – от лукавого.

– Как относитесь к афише с именем известного музыканта, где стоит цена билета: от 50 до 150 рублей? Или чем больше музыкант, тем большая доля в нем альтруизма?

– Это оскорбительно, когда билет на живой концерт стоит меньше, чем билет в кинотеатр. Но традиция старого советского времени – считать органистов не совсем нормальными людьми, фанатиками своего дела, которые и даром сыграют. Они погружены «в своего Баха», их можно обмануть, они все простят.

– И вы с этим не спорите?

– Сложно переломить стереотипы. Это меняется, но очень медленно.

– Но известный музыкант может позволить себе диктовать условия?

– Вообще, музыканту что-либо диктовать крайне неудобно, просто язык не поворачивается. По идее, этим должен заниматься импресарио, агент, директор – как угодно. Прожженный администратор, который умеет и торговаться, и настаивать на своем, и убеждать – разговаривать на том же языке, что чиновники филармонии. У нас эта система только зарождается. А музыкант и чиновник – разные весовые категории. Второй первого в два счета гасит. Кто-то предпочитает сидеть без концертов, но не играть за низкие гонорары. Я, конечно, не играю за мизерные гонорары. Хотя нельзя сегодня высоко поднимать цены на билеты – не пойдет народ. Или надо быть человеком из «ящика». Люди готовы заплатить полторы-две тысячи рублей, чтобы пойти на него посмотреть.

– Почему в таком случае вы с женой дружно пожелали, чтобы ваш сын стал музыкантом?

– Нет, мы дружно не желали. Мы хотели, чтобы он сам определился. Человек должен по жизни заниматься тем делом, которое у него хорошо получается и от которого он получает удовольствие. Профессия – хобби. И тогда все тяготы и неприятности, связанные с существованием музыканта в России, не так болезненны, потому что ты получаешь радость от общения с музыкой, публикой, коллегами. Это создает иллюзию, что ты живешь полноценной жизнью. (Смеется.) И очень важно было понять, что музыка – его дело. На раннем этапе это сложно прогнозировать. Но в последние годы появилась уверенность, что это дело, которым Володе следует заниматься.

– Он ни разу не пожалел об этом?

– Нет. Но сейчас у него появилось еще одно любимое дело. Ясно, что он мог бы спокойно работать автомехаником. Свою машину – 123-й «Мерседес» – он уже раз сто разобрал и собрал. Машина старая – там отверточная сборка. А где сборка, там и разборка. Мне не очень симпатичны музыканты, которые трясутся над своими руками. Володя же вечно в мазуте… Но я рад тому, что у него параллельно с музыкой идет жизнь, не имеющая к этому никакого отношения. Он состоит в содружестве владельцев старых мерседесов – это отдельная история. Они общаются на сайте: найти запчасть, обменять… Помогают друг другу, иногда ездят на пикники. Это делает его жизнь более многогранной – мне кажется это правильным.

– В вашей жизни такого параллельного мира нет?

– До того, как я стал органным мастером, у меня были напряженные отношения с молотком, дрелью, пилой – мы не пересекались. Я увлекся этим во взрослом состоянии и получаю от этого большое удовольствие. И строгать научился, и пилить. Но в последнее время у меня все вокруг органа. Я бы с удовольствием подружился с туристами, ходил по Уралу… Сначала не было времени, теперь сил не хватает.

– Вы ведь тоже учились водить машину, но с практикой не сложилось?

– Стаж «безаварийной езды» 14 лет. Случился дефолт, когда я автошколу закончил, и машину не удалось купить. А потом уже было не до этого.

– Не напрягает вас, что перед концертом надо бок о бок со слушателями в одном троллейбусе ехать? Да и после концерта наверняка хочется быстрее в свою скорлупу забраться.

– Я не настолько самовлюблен, чтобы брезговать общением с горожанами. Но иногда это напрягает. Особенно когда едешь на концерт. Это, вообще-то, неправильно. Если бы я был понаглее, то требовал бы машину из филармонии. Правда, тогда и все остальные стали бы так делать. (Смеется.) Иногда грустно от публики становится, с которой пересекаешься на улице. И хочется отгородиться. С другой стороны, стоит ли на это так реагировать? Ведь часто я еду на гастроли в поезде и сразу с вокзала – в концертный зал. Тут главное – заведомо не считать людей плохими.

– Планируете «пожить для себя» на пенсии? Или у органиста такого периода и быть не может?

– Это одно из достоинств профессии – если с мозгами и здоровьем все нормально, то о пенсии можно не думать.

– Пока публика не осточертела до последней степени?

– Это уже диагноз. Главное опасение – внутри может погаснуть, не будет сил эмоционально наполнять свои выступления. Это требует особого сгустка энергии. Можно, конечно, схитрить на глубине трактовок. Не пускать пыль в… уши, а брать какими-то другими вещами.

– Как вырабатывается этот энергетический сгусток?

– Есть такое слово – кураж. Другого не подберешь. Накануне концерта ты начинаешь предвкушать ощущение выхода на публику: «Смотрите, какая классная музыка! Восхититесь вместе со мной!» Но между концертами должен быть промежуток. Если играть концерты подряд – не успевает нарасти эмоциональный заряд. И лучше не выходить на сцену.

– А во время работы на свадебных церемониях, которые проходят в органном зале, этот кураж присутствует?

– Это обыкновенное ремесленничество, которое необходимо для «поддержания штанов». Когда-то меня это сильно напрягало, потом я вспомнил, что и Бах не брезговал ни свадьбами, ни похоронами. Он считал, что это неплохой заработок и вполне естественный для органиста. Есть письма, в которых он жалуется, что погода слишком хорошая, мало умирают этим летом… (Смеется.) Не дословно, но смысл такой. И я сейчас философски, без эмоций отношусь к подобному виду работы.

– Музыковеды часто говорят о некой тайне Баха. Она действительно есть?

– Наверняка существует. Потому что ни до него, ни после не родился музыкант, который написал бы такое количество стопроцентно гениальной музыки. А если учесть, насколько он вперед забежал в своих идеях относительно формы произведения, сложности полифонии, то начинаешь думать, что он инопланетянин или ему кто-то диктовал сверху. Это совершенно исключительный случай в истории музыки.

– Говорят, любого талантливого человека Бог поцеловал.

– Одного чуть коснулся, другого много раз целовал. Бах – это целый мир и наш кормилец. Спасибо Богу. К счастью, мы живем не в Италии, где католическая церковь не поощряет исполнение музыки лютеранина. И не в Германии, где немцы избалованы Бахом. А в России, где к нему большой интерес, и в это время. Вовсе не всегда были такие времена.

– Вы согласны, что глупо болеть манией величия, если талант Богом дан? Ты всего лишь служишь и отдаешь.

– Строже надо к себе относиться, иначе больнее падать придется. Мы сейчас переживаем время, когда те качества, которые, раньше считалось, не красят человека, сейчас красят: нахрапистость, умение себя поставить в коллективе, растолкать локтями… Но нельзя так жить, ни к чему хорошему это не приведет.

– Мания величия мешает музыканту в плане роста?

– Во время общения с большими музыкантами всегда удивляюсь, насколько они естественно себя ведут в любой ситуации. Нет звездности. Могу предположить, что эти люди владеют роскошью – оставаться самими собой всегда и не напрягаться, подстраиваясь под ситуацию. Они настолько серьезно и глубоко увлечены своим делом, что у них нет времени думать о светских вещах, пиаре, еще чем-то. Но, к сожалению, у нас на поверхности находится не основной пласт замечательных людей. Их вообще не видно. О них вспоминают или узнают, когда они умирают. Это гримаса общества.

– Возможно, скоро таких людей не будет вообще? Сегодня в моде пиар.

– Предпочитаю не навязываться. Это разные вещи, когда ты приезжаешь в город, где тебя ждут, или когда делают одолжение. Может, это чванство или несовременно. Может, надо наоборот пиариться, завести пресс-секретаря… Но я старомоден. В этой суете пропадают какие-то важные вещи.

– Значит, вам удается быть самим собой.

– Пытаюсь. Когда-то мой педагог сказала: «Оставайся таким, какой есть». Стараюсь всю жизнь следовать этому совету. Хотя не считаю, что это хорошо – не меняться.

– Почему?

– От этого страдают мои близкие. Если бы я вовремя куда-то пошел, кому-то поклонился, могло все пойти иначе – так считают другие.

– За что приходится ругать самого себя?

– За лень, например.

– А как вы ленитесь?

– Тупо лежу на диване, смотрю в потолок или телевизор. Есть еще грех – с возрастом накопилась излишняя осторожность, потому что часто в жизни по носу получаешь – явно или не явно. Вот и начинаешь пытаться все просчитывать. Раньше я больше рисковал. А еще мне говорят, что я зануда.

– Раньше такого не говорили?

– (Смеется.) Не так часто.