Судьба органиста

Елена Слюсарева

9 декабря 2011 исполняется 100 лет со дня рождения удивительного латвийского композитора и музыканта Николая Львовича Качалова.

Потомственный русский дворянин, он работал главным органистом Домского собора. Был репрессирован, но даже в сталинских лагерях на тяжелейших физических работах сумел сохранить человечность, интерес к жизни и свои музыкальные пальцы!

Рига — это ближе к дому

Николай Львович умер 15 лет назад, прожив сложную жизнь. В последние годы он ослеп, но, несмотря на это, продолжал играть на любимом инструменте так же виртуозно, как прежде. В Риге живут две его родные сестры, которые бережно хранят память о брате — коллекцию его записей, газетные вырезки, лагерную тетрадку с посеревшими от испытаний листами, но главное — воспоминания…

— Наши родители — коренные петербуржцы. В семье было четверо детей — брат и три сестры, — рассказывает одна из сестер Качаловых Мария Львовна. — Отец был юристом по образованию, работал в министерстве внутренних дел, мама окончила консерваторию по классу фортепиано. Брат родился в Петербурге в 1911 году. В 1914-м отец заболел, и вся семья поехала с ним на лечение в Швейцарию, там родилась наша старшая сестра. Думали, всего на месяц, но началась Первая мировая, и задержались там на 8 лет. Отец работал бухгалтером в Красном Кресте, мама окончила там консерваторию, но они очень тосковали по России и при первой же возможности переселились поближе к родине — в Ригу.

Первое время здесь очень бедствовали, отец работал в Красном Кресте, потом в аудиторской немецкой фирме, мама занималась большой семьей, всех четверых нас учила музыке. В семье у мамы все были музыкальными, и нам это передалось: брат окончил консерваторию, я — вокальное отделение училища Медыня, сестра Варвара стала арфисткой и всю жизнь проработала солисткой в Латвийской опере, сестра Ольга хоть и стала профессиональным биологом, но была хорошей художницей.

Постепенно жизнь в Риге налаживалась. После репатриации балтийских немцев в 1939-м отец устроился главным бухгалтером на фабрику Кузнецова. Мама хоть и была из рода балтийских немцев (ее отец эстонский немец Киршбаум), но все они давно русифицировались, об отъезде не было и речи. Все мы, дети, учились в русских школах, при этом латышским и немецким тоже владели прекрасно. Дети ж быстро схватывают языки. Брат окончил Ломоносовскую гимназию. Это была единственная средняя школа, уцелевшая при Улманисе, хотя основных русских школ оставалось еще много. В такой училась и я, а среднее образование получала уже после войны.

Играл не пальцами — душою

Призвание Николая Львовича проявилось еще в детстве. Как сам он вспоминал в интервью газете «Советская молодежь» 29 июня 1989 года, «еще в старших классах гимназии я по несколько раз смотрел спектакли в Рижской опере, где тогда с успехом ставилась вся русская оперная классика. Спектакли шли на латышском языке, подобралась очень сильная труппа, отличные музыканты и дирижер, а великолепные декорации и костюмы художника Куги создавали на сцене образ былинно-патриархальной Руси, столь ценимый композиторами «Могучей кучки». Мама, видя мое сильное увлечение музыкой, посоветовала мне готовиться в консерваторию».

А вот как проходили «экзамены»: «Поступало нас семь человек, четверо уже были органистами. Конкурса не было, так как педагогам о поступающих было известно все: их способности, возможности и цели». Педагогом Николая стал профессор Язеп Витол — «человек строгий и преданный традициям западной классической музыки, преклонявшийся перед произведениями Баха и Бетховена». Окончив класс композиции у профессора Витола в 1935 году, Качалов продолжил музыкальное образование по классу органа до 1938 года и увлекся одним из очень своеобразных течений в музыке — импровизациями, к которому и сохранил привязанность до конца жизни. Позже во многом благодаря этому его игра на органе в Домском соборе восхищала искушенную публику всего Советского Союза. Не просто играть — импровизировать, привносить свое в торжественную органную музыку — для этого нужен особый дар. И особая смелость!

При всей трепетности своей музыкальной натуры Николай Качалов оказался человеком крепким и достойно выдержал испытания, которым подвергла его судьба. В военное время Николай Львович преподавал и играл на органах в лютеранских церквях. Как музыканта его не трогали. Кроме того, у него не было латвийского паспорта, а был нансеновский, что, возможно, сыграло потом свою роль при аресте.

В 1948-м он, известный музыкант, член Союза композиторов Латвии, был вызван в Москву и там неожиданно арестован. Что стало поводом — это и для него, и для его семьи навсегда осталось тайной. А через семь лет лагерного заключения его так же неожиданно освободили с формулировкой «за отсутствием состава преступления» и реабилитировали. Есть предположение, что среди знакомых Качалова были «рериховцы», которых советская власть не любила. Возможно, кто-то из «доброжелателей» донес на него, «приукрасив» картину.

Кто не умер — закалился

— Он сидел в одном из самых страшных лагерей, в Норильске, за Полярным кругом, — рассказывает Мария Львовна. Но не сломался, хотя, казалось, совершенно не был приспособлен для жизни в столь суровых условиях. Выжил благодаря стойкости духа. Без этого погибали даже физически крепкие. А кто не погиб, тот закалился. Через год, в 49-м, в Томскую область депортировали его жену с престарелой мамой, баронессой Розеншильд-Паулин, и четырьмя дочками в возрасте от 5 до 10 лет — забрали ночью, дав час на сборы. Пожилая баронесса скончалась по дороге в Сибирь. Узнав об аресте и ссылке всей семьи, Николай, чтобы пережить боль за них, просился на самую тяжелую работу. Этим и спасался.

Чтобы не утратить технику игры, брат разработал в лагере специальную гимнастику для пальцев. Сколько раз обмораживал их на работе, а все равно тренировался. Инструмента там, естественно, не было, и мы послали ему аккордеон. Это было трудно и дорого, но накопили денег, купили и послали. Это очень облегчало жизнь — его стали освобождать от некоторых работ, он давал там концерты. В конце концов инструмент украли, но свою спасительную роль он выполнил. Николай умел играть на аккордеоне так же виртуозно, как на органе.

В подтверждение этого Мария Львовна достает папку со старыми письмами — их писали Качалову бывшие товарищи по заключению. Оказывается, не только музыкой поддерживал силы органист — там и дискуссии по цветомузыке, и курс высшей математики, и целая философия о ценности человеческой жизни. Чудом у сестер до сих пор сохранились общие тетради, которые прошли с ним все ужасы норильского лагеря — там разные схемы, рисунки, словарик какого-то местного наречия, дневниковые записи…

На всю жизнь Мария Львовна запомнила, как они всей семьей встречали Николая из заключения на рижском вокзале: «Пришли мама, папа, три сестры и три его дочки. Жену и старшую дочь выпустили только через год, теща умерла в депортации. И вот, все вышли из вагона московского поезда, а его нет. Не мог он решиться выйти из вагона и увидеть всех нас».

Русский след на рижском небе

После Качалов не любил вспоминать об ужасах лагерной жизни — говорил: если зацикливаться на этом — не выживешь. Хотя много пришлось начинать сначала — квартира оказалась занята, и два года пришлось ютиться семье из 11 человек в одной небольшой квартире. А он предавался любимой музыке. С молодости играл в разных соборах Латвии. С 55-го по 58-й был органистом Домского собора, пока тот из храма не сделали концертным залом. Играл и преподавал в Вентспилсе и в нескольких лютеранских церквях в Риге, оставаясь православным человеком.

Родные вспоминают, как он для них играл на рояле, часами не отрываясь от инструмента, переходя от импровизаций на бетховенские темы к рождественским хоралам и своим произведениям. Любой инструмент под его пальцами мог превратиться в орган. Несмотря на реабилитацию и как будто бы вполне благополучную жизнь, лагерное прошлое оставалось тенью висеть над его головой. Где-то наверху его не допускали, перестраховываясь «на всякий случай», постепенно «забывая» мастера.

С женой Татьяной, пройдя тяжелые испытания, они в итоге расстались (доктор искусствоведения и профессор Академии художеств, она умерла в прошлом году). Последние годы жизни Николай Львович жил со второй женой в крохотной комнатушке с печным отоплением в Задвинье, где помещались только кровать и пианино. Он пережил жену на 5 лет, ослеп, но это не повлияло на его технику и стиль игры.

«Слепого музыканта достаточно было лишь подвести к инструменту, и он завораживал всех своей чудесной музыкой. По памяти он мог играть часами», — рассказывает его племянница Вера Войцеховская-Качалова. Окончил свои дни органист в пансионате для слепых. Мария Львовна говорит, дело не в одиночестве — в болезни. Условия там были хорошими, он жил в отдельной комнате, сестры, дети и внуки навещали его.

Лет 20 назад Латвийское радио записало игру Николай Львовича, возможно, когда-нибудь будет выпущен диск. Сегодня имя органиста Качалова незнакомо широкому кругу латвийской публики. А ведь оно оставило яркий след на здешнем небосклоне. Еще один глубокий русский след…