МНОГОСТУПЕНЧАТЫЙ ХОРАЛ К ЛАЗУРНОЙ ИСТИНЕ ВОСХОДИТ

(Силуэт органиста в отрывках бесед, лекций и воспоминаний).

  Павел Юхвидин

      Александр Горин — органист и педагог, музыкант безупречной художественной культуры и вкуса, яркого дарования, достойной восхищения работоспособности. Его профессиональное восхождение — пример успешной абсорбции в Израиле российского музыканта, да еще столь «штучной» специальности, как исполнитель на органе. Ему исполнилось 50 — и он, как это и полагается в середине жизненного пути, достиг расцвета исполнительского мастерства, педагогического опыта и вообще человеческой зрелости.

      С Сашей Гориным — умным, эрудированным, обаятельным собеседником — мне всегда было интересно общаться. И 23 года назад, когда мы познакомились — он был тогда увлечен не только музыкой барокко, но и китайской поэзией танско-сунской эпохи (Бо Цзюй-и, Ли Бо, Ван Вэй), искусством и поэзией века двадцатого. Интересно общаться и сейчас, при том, что иные увлечения юности отошли на второй план.

      Разумеется, меня впечатляют его органные вечера с продуманно выстроенной программой, я с интересом слушаю его вступительное слово, произнесенное на хорошем иврите (в сущности, публичные лекции), и читаю его аннотации к этим концертам, написанные по-английски; мне интересны беседы с ним на политические, да хоть и на житейские темы. То есть музыкант Александр Горин — человек высокой речевой активности.

      Но он становится молчалив и замкнут, как только его начинают расспрашивать о нем самом. Об органах, о Бахе, о переводах Эйдлина, о протестантском хорале, о русском стихосложении, о французском романе, о еврейской истории, о музыкальном образовании в Израиле, о своих учениках — да, об этих и еще очень многих предметах Горин говорит с увлечением. Но стоит спросить его не только что о биографических деталях (я и так знаю его биографию, насколько это необходимо слушателю органных концертов), но даже о его кредо или оценках тех или иных явлений, как он отвечает сухо и лаконично. Не любит он говорить о себе. Даже о своих мнениях. Поэтому диалоги мои с Гориным перемежаются собственными моими воспоминаниями разных лет, наблюдениями и комментариями.

      П.Ю.: Саша, все-таки, где ты более всего, по твоим ощущениям, профессионально сформировался или был сориентирован — в твоем родном Донецке, в Баку, где ты учился в консерватории, в Красноярске, где ты раскрылся как органист, или уже варясь в израильской музыкальной жизни?

      Алексанр Горин:  Каждый жизненный этап по-своему человека формирует. В Донецке я все-таки прожил 19 лет, окончил музыкальное училище. Занимался, слушал, читал. Мои родители переехали в Азербайджан, в Сумгаит, и я отправился в Баку — город, который жил весьма насыщенной музыкальной и интеллектуальной жизнью. Именно там я понял, что меня влечет. А в Красноярске — разумеется, это был профессиональный старт. Наконец, Израиль, европейские стажировки, контакты открывают тебе, сколь многого не знал. И понимаешь, что Ars — бесконечно longa и никакой vita brevis не хватит.

      Три года назад, когда в зале «Клермонт» Музыкальной академии Тель-Авивского университета (ныне — Высшая школа музыки имени Бухмана-Меты) был установлен концертный орган, тогдашний ректор Академии профессор Ами Мааяни созвал по этому случаю пресс-конференцию. Он сообщил собравшимся, что, выполняя волю покойного Мориса Клермонта, американского еврея родом из Румынии, обладателя крупного состояния, наследники мецената предоставили средства на покупку и установку органа в зале его имени в Тель-Авиве.

      Но «главным докладчиком» на этой пресс-конференции стал все же не ректор, а старший преподаватель Академии по классу органа, музыки эпохи барокко и истории клавишных инструментов Александр Горин. Среди материалов, розданных журналистам — буклетов органостроительной фирмы «Ойле», что в немецком городе Баутцене, технических характеристик нового инструмента (мануалы и регистры) — имелся и листочек с биографической справкой в семь строк об Александре Горине: родился в 1955-м, в 1980-м окончил Бакинскую консерваторию (Азербайджанскую Академию музыки) по классам органа и фортепиано, с 1982-го по 1990-й — солист Красноярской филармонии, в 1990-м переехал в Израиль, с 1991-го до настоящего времени преподает в Тель-Авивском университете. Участник многих международных фестивалей органной музыки, выступает с Израильским филармоническим оркестром, дает сольные концерты, гастролирует в Европе.

      Одной из журналисток солидной израильской газеты, оказавшейся со мной по соседству, такие перемещения показались необъяснимыми. «Эйфо Баку веэйфо Красноярск? (Где Баку и где Красноярск? (ивр.))» — выспрашивала она у меня недоуменным шепотом, обнаружив, кстати, неплохие и, прямо скажем, редкие среди израильтян познания в географии — ведь это семь тысяч километров! Я попытался объяснить на своем корявом иврите, что филармонический органист в Советском Союзе — фигура в городе очень заметная, поэтому в столице Азербайджана предпочтут азербайджанца. Но Горин-то родился евреем и мог стать солистом разве что в Сибири.

      Правда, если с незапамятных довоенно-послевоенных времен сохранялись еще в столицах мастодонты — разные там Браудо-Ройзманы-Гродберги, то они так и оставались на ведущих позициях. А новая поросль концертирующих музыкантов с некоренными фамилиями, известной графой и характерной физиономией лица могла пробиться лишь в редчайших случаях. Хотя, на оркестровых факультетах, к примеру, чинилось меньше препятствий. Но и там эти пронырливые евреи умудрялись оказаться в первых рядах. Кто ж мог подумать, что некий провинциал из Ростова, поступающий в класс альта — инструмента, вечно затерянного в оркестровой массе, — станет выдающимся солистом Юрием Башметом! Талант не скроешь. Вообще, евреи в России почему-то умели оказаться именно там, где требовались их таланты.

      Так и Александр Горин, проработав по распределению учебный год в музыкальном училище города Ленкорань на берегу Каспия неподалеку от иранской границы и отслужив в Советской армии (к счастью, по профессии: пианистом в штабном Ансамбле Ленинградского военного округа) оказался там, где ему суждено было стать Первым. Первым штатным органистом вновь установленного органа в старом здании польского католического костела в Красноярске, превращенного, как и Иркутский костел (также выстроенного ссыльными поляками, и тоже в готическом стиле), в Органный зал. А до этого, в консерваторские еще времена, Горин встретился на одной из конференций научного студенческого общества в Ленинграде с Еленой Ременсон, студенткой музыковедческого факультета Новосибирской консерватории. Елена получила диплом в тот год, когда в Красноярске открывался институт искусств и оказалась, сразу со студенческой скамьи, преподавателем историко-теоретической кафедры, работая одновременно лектором филармонии.

      Так что Горин стремился в город на Енисее к любимой девушке, которая и стала его женой (нынче Елена Горина — в числе лучших экскурсоводов Израиля). И начал работать в Краевой филармонии пианистом, а в институте искусств вести класс камерного ансамбля. Вот тут-то и выяснилось, что пианист Александр Горин — музыкант незаурядный, с тонким чувством стиля, превосходно знающий клавирную и ансамблевую литературу добаховской и баховской эпохи.

      А через год, когда, в соответствии с планами Комиссии по органостроению, чешские мастера установили в Красноярске орган «Ригер-Клосс», оказалось, что в городе имеется только один дипломированный органист, владеющий этим сложнейшим инструментом. За восемь лет выступлений в качестве солиста и ансамблиста (со скрипачами и трубачами, флейтистами и виолончелистами, хорами, оркестрами в самых разнообразных программах), а также работы в качестве ассистента (а как же! — штатный органист включает регистры всем гастролерам), Александр Горин стал настоящим мастером и, к тому же, фаворитом красноярской публики, гастролируя также по всем городам страны от Риги до Иркутска.

      Все это, однако, предыстория. Стремительные восхождения продолжались и в Израиле. Через полгода после репатриации, в 1991-м, Александр Горин начал преподавать в Музыкальной академии Тель-Авивского университета, изумив всех быстротой и качеством освоения высокого иврита. Братья Александра — Марк и Михаил, опытные журналисты, тоже быстро вросли в израильскую жизнь. Нынче Марк — главный редактор сети газет «Спутник», а Михаил — редактор газеты «Луч». Но они, все же, работают в русскоязычном культурном пространстве.

      «Как же ты через несколько месяцев заговорил так, что мог читать лекции?» — допытывался я, не скрывая зависти. — «Я много занимался» — лаконично отвечает Александр. За этим «много занимался» — огромная упорная работа, как и во всем, что делает Горин как музыкант, лектор и педагог. А ведь за годы жизни в Израиле он еще усовершенствовал английский и немецкий, свободно на этих языках читая и общаясь, осваивает французский.

      П.Ю.: Видимо, Израиль не самая перспективная для органного искусства страна: здесь нет таких традиций, как в лютеранско-католической Европе, ортодоксальный иудаизм не одобряет применение органа в богослужении, и никто не учреждал в еврейской стране что-либо подобного советской Комиссии по органостроению, которая на десятилетия вперед разрабатывала план строительства концертных органов…

      А.Г.: Так-то оно так. Комиссию, в самом деле, никто не учреждал. Но в свободном мире, — надеюсь, Израиль из этого мира пока что не выпадает, — те или иные сферы искусства развиваются не потому, что так решила какая-либо правительственная комиссия, а потому, что есть кому их развивать. И, главное, публика, готовая это искусство воспринять.

      Вот, прибыла в страну с Четвертой, если не ошибаюсь, алией органистка из Германии Элизабет Ролофф. И она подготовила немало крепких органистов, работая в Иерусалимской Академии имени Рубина. Приехал в Израиль в 70-е годы замечательный ленинградский органист Валерий Майский — и тель-авивская публика с удовольствием ходила на его органные вечера в церкви «Эммануэль» в Яффо. Кстати, и орган немецкой фирмы «Пауль Отт» из Геттингена там был установлен по инициативе Майского. К несчастью, Майский погиб в автомобильной катастрофе. Несколько органистов прибыло с Большой алией 90-х — например, активно выступающий Роман Красновский. Есть замечательный органный мастер, органостроитель Гидон Шамир.

      Да и не так уж мало в Израиле органов — около пяти десятков. Другой вопрос, в каком они состоянии и всем ли позволено на них играть. Католики, например, неохотно допускают к органам в своих храмах некатоликов.

      П.Ю.:Видимо, к постоянной работе, к игре во время службы…

      А.Г.: Это уж само собой. О еврее на богослужении речи быть не может.

      П.Ю.: Но ведь светские концерты в костелах — давняя традиция именно католической церкви.

      А.Г.: Конечно. Но протестантские конфессии — будь то лютеране или методисты — самые либеральные и толерантные. Протестантских церквей с органом в Израиле, в сущности, две: собор Erloser (Спасителя) в Иерусалиме и церковь «Эммануэль» (это ивритское слово, обозначает, как мы понимаем, «с нами Бог») в Яффо — там, где тот самый «Пауль Отт». Однако, лучшие церковне органы в стране — католические: в церкви Августы-Виктории, что на горе Скопус, в церкви Дормицион (Успения), в церкви Рождества в Нацерете. Имеется небольшой инструмент, но с неплохими возможностями в городке Табха на Кинерете. Есть орган в Кармелитской церкви в Хайфе, в зале Эхт Хайфского Техниона, но он нуждается в ремонте. Хороший орган в Мормонском университете — в Иерусалимском Центре ближневосточных исследований. Ну и, разумеется, ноый «Ойле» в зале «Клермонт» Тель-Авивского университета. В соборах проводятся органные вечера, ставятся оратории, но широкая публика разной степени религиозности всегда предпочтет нецерковный орган в университетском или филармоническом зале.

      П.Ю.: То есть имеются инструменты, в том числе концертные нецерковные, есть немалый круг слушателей — любителей органной музыки, существуют органные классы в обеих академиях, выступают свои и приезжие органисты. Отчего же каждый вечер «не гудит стрельчатый лес органа», а если гудит, то не получает такого резонанса, как в Иркутске и Твери, не говоря уж о Красноярске, и вообще создается впечатление, что израильское органное исполнительство — невидимый град Китеж на дне озера Светлояр. Вот уже три года действует орган в зале «Клермонт», ты играешь несколько сольных программ в год при полных залах, дебютируют твои ученики, выступают зарубежные знаменитости, но все это как будто внутриуниверситетская жизнь, а не общеизраильское культурное явление. Ты помнишь, какой ажиотаж был вокруг органных концертов в Красноярске, особенно в первое время после установки органа?

      А.Г.: Да уж. Но мы же понимаем природу того ажиотажа: «у нас, во глубине сибирских руд», посередь тайги, наконец-то тот самый «стрельчатый лес органа». У Мандельштама ведь тоже он «в тот вечер не гудел — нам пели Шуберта». И здесь поют Шуберта, играют Малера, ставят Сен-Санса. Чего же умиляться? Есть у нас, слава Всевышнему, слушатель — и это замечательно.

      В самом деле, органные концерты, которые Александр Горин выстраивает чаще всего как ретроспективу органной музыки от Букстехуде до Мессиана, проходят при переполненных залах. Хотя некоторая настороженность по отношению к этому византийскому изобретению, все же, подспудно сохраняется как к символу западно-христианской службы. Вот ведь парадокс! Употреблявшийся первоначально при константинопольском дворе исключительно для дворцовых церемоний (выходы императора, торжественные приемы), этот мощный инструмент оказался важным атрибутом церкви, конкурировавшей с византийской.

      Восточно-христианская (православная) греко-кафолическая церковь решительно табуировала — и запрещает до сих пор — применение каких-либо музыкальных инструментов в богослужении. Но случилось так, что византийский император Константин Копроним из Исаврийской династии прислал в подарок королю франков Пипину большой орган. Сын Пипина, Карл Великий, создал обширную державу (нынешние Франция, Германия, часть Италии и Швейцария), короновался в Риме как император, но такого роскошного дворца, как у константинопольского базилевса, у Карла не было. Поэтому он приказал установить орган в самом внушительном помещении своей столицы Аахена — в городском соборе, а затем приказал скопировать орган для соборов Парижа и Вормса. С тех пор орган в Западной Европе становится церковным инструментом.

      Разумеется, орган тысячелетней давности не был еще тем «королем инструментов», каким он станет через несколько столетий: клавиши были шириной в ладонь, и звуки извлекались не прикосновением пальца, а кулаком и локтем, да еще клавишу надо было «поднимать» перед тем как нажать следующую — пружинки, возвращающую клавишу в исходное положение, были изобретены только в XV веке (в фильме Эйзенштейна «Александр Невский» кистер играет хорал «Перегринус» на переносном органе-позитиве, которых еще не существовало в XIII столетии). Первоначально два, а затем три (с ножной клавиатурой) голоса органа лишь поддерживали пение хористов. А хористы пели антифоны — мелодии, признанные во времена папы Григория Великого, то есть в конце VI века, богодухновенными. Позднее их стали называть григорианскими хоралами. В сущности, это были синагогальные древнееврейские напевы. Они были никому не родными — ни грекам, ни германцам, ни испанцам, ни славянам и потому казались достаточно далекими от народно-бытовых песен (застольных, свадебных), что давало ощущение их внеземного («не от мира сего») происхождения. Через несколько веков основой хоровых многоголосных композиций стали народные песни, и только органисты играли вариации на григорианский хорал. А с ренессансной поры для органа уже пишут фантазии, токкаты, каприччио, ричеркары.

      Со времен лютеровой Реформации орган и вовсе становится главным персонажем обновленного богослужения, упразднившего профессиональный хор и оркестр. Оказалось, что усовершенствованный орган со множеством тембров и регистров может звучать возвышенно, как хор и красочно, как оркестр. Главным жанром лютеранской музыки также становится хорал, но совершенно непохожий на григорианский — песнопение на родном языке (чаще всего стихотворные переводы самого Лютера или Меланхтона псалмов Давида), подтекстованные под известную народную мелодию. Такой хорал пели поначалу сами прихожане в унисон, а органист расцвечивал пение подголосками, аккордами, противосложением, выдержанными в басу звуками (педалью). Затем органист продолжает, варьируя регистры, фактуру, перенося тему в другой лад и тональность — это уже хоральные вариации. Перед проповедью органист играл хоральную прелюдию, а после проповеди — хоральную фантазию — развернутую композицию, свободно построенную на основе нескольких хоральных мелодий. Все это называлось «хоральными обработками» — Choralbearbeitung.

      Однако, и хоралы — католические и лютеранские, — и фантазии, и фуги для органа и даже рождественские ноэли давно уже утратили богослужебное свое предназначение, став основой концертного репертуара современных органистов.

      П.Ю.: Твои программы последних сезонов строятся панорамно, охватывая 300 лет органной музыки, произведения католических и протестантских композиторов, французских и немецких, чешских и израильских, но стержнем программ, все же, остается хорал. Это последовательно проводимая идея или так случайно складывается?

      А.Г.: Так уж сложилась история органной литературы. К тому же не сыскать такого композитора, обращающегося к органу, чтобы он не подпал под обаяние столь могучей фигуры, как Себастьян Бах. Или Сезар Франк. А основа их творчества — хорал. Вот, к примеру, Эрнст Леви или Яромир Вайнбергер — замечательные и, на мой взгляд, недооцененны композиторы ХХ века, ровесники Хиндемита, вскормленные многовековым пражским профессионализмом. Они оба чешские евреи, оставшиеся иудеями. И их вдохновляла баховская хоральность. Леви написал вариации на баховский хорал «Das alte Jahr vergangen ist» в трех «приближениях», а Яромир Вейнбергер писал и чешские хоральные прелюдии, его «библейские стихи», в том числе «Шма Исраэль» — суть хоралы.

      П.Ю.: Да, я уже заметил твое пристрастие к чешским авторам — кроме Эрнста Леви и Яромира Вайнбергера ты часто играешь сочинения Петера Эбена, Отмара Махи. Все же мне кажется, современные авторы, особенно израильские, могли бы быть представлены шире в твоем репертуаре.

      А.Г.: Серьезный укор. Но еще не вечер. Как у Ахматовой? «Пусть голоса органа снова грянут» — ты эту строку уже ставил однажды заголовком.

      П.Ю.: Можно процитировать еще одного поэта — Глеба Семенова: «Многоступенчатый хорал к лазурной истине восходит».

      А.Г.: А если серьезно, то мои университетские реситали имеют, кроме сугубо концертной, еще и учебно-просветительскую задачу. Я играю, конечно, для публики, но и для студентов также и должен выстраивать ту самую многовековую панораму.

      П.Ю.: А каковы перспективы твоих студентов — учеников органного класса?

      А.Г.: Орган и органную литературу осваивают, как вторую специальность, многие пианисты. Некоторые из них продолжают ученье в Европе и вот тут оказывается, что они вполне владеют сложнейшим инструментом даже для того, чтобы участвовать в выступлениях. А ведь в европейских академиях обучение органной игре стоит баснословно дорого. И тот курс, что они прошли здесь, очень им помогает. Специальный же органный класс открыт не так давно.

      П.Ю.: И первой выпускницей стала студентка из Китая?

      А.Г.: Да, в прошлом году экзамен держала Дуан Инг. Она получила диплом и вернулась к себе в Китай. В этом году экзаменационную программу представил Орен Киршенбаум, но ему еще предстоит закончить несколько теоретических курсов. Очень талантлива Нета Ирмаи.

      Надеюсь, молодые израильские органисты найдут себе применение по своей специальности в родной стране, как Александр Горин оказался необходим израильскому концертированию и музыкальной педагогике. Как нам всем необходим многоступенчатый хорал, восходящий к лазурной истине, который раскрывает нам торжественное звучание короля инструментов.