«Образ органа неразрывно связан с духовностью» — органист Алексей Шмитов

— К обоим я пристрастился с раннего детства. Сначала меня родители привели на фортепиано. Практически после первого или второго класса появилась тяга к органу. Откуда? Не знаю. Тогда в советское время орган был редкостью. По радио может быть услышал. Родители у меня не музыканты, я первый в семье музыкант. Но, тем не менее, где-то во втором классе у меня сформировалась мечта, в то время ещё практически несбыточная.

— Помню. Я был в пятом классе — это где-то 1969-1970 год. Хор нашей детской музыкальной школы пел в сопровождении органа. После репетиции педагог сказала: «А желающие могут остаться и познакомиться с органом поближе». Конечно, среди желающих первым был я. До сих пор помню это ощущение прикосновения к чему-то божественному. На органе исполняли только духовную музыку. И его образ неразрывно связывался с духовностью, даже в детском сознании.

— Даже затрудняюсь сказать… Любовь к роялю, к фортепианной музыке совершенно естественна. Гениальность фортепианного репертуара и возможности инструмента безграничны. Рояль гораздо пластичнее органа, он более совершенен, потому что может выразить тончайшие душевные переживания, настроения, переливы. Орган в этом плане более неповоротливый инструмент, замеханизированный. Тем не менее, я его очень люблю. Такого божественного отношения к нему сейчас нет, конечно, потому что я знаю все его тайны. Но долго играя на органе, я скучаю по роялю, а долго играя на рояле, скучаю по органу.

— Сказать, что он вырос сейчас, наверное, нельзя, потому что интерес к органу стал возрастать еще с 60-х годов. Тогда это был настоящий «бум». В советское время ощущался определенный дефицит духовности. Вспомним, что духовные сочинения Рахманинова, хоровые сочинения Чайковского, Чеснокова, Бортнянского были запрещены. Они практически не исполнялись, а если и исполнялись, то, буквально, инкогнито. В 60-х годах по России появляется очень много органов. В частности одним из первых этот инструмент был установлен в Нижегородской консерватории. И вот начиная с 60-70-х годов интерес к органу в России, практически, не спадает: концерты всегда проходят с аншлагами. И это отмечают все западные органисты, которые у нас гастролируют. Они с огромным удовольствием за маленькие деньги согласны сюда приезжать и играть. На Западе, в Европе пустые залы, пустые церкви с замечательными органами. Все западные органисты говорят, что сейчас центр органной культуры переместился в Россию.

— Мне кажется, это эксперименты. Я сам в Саратове играл с домрой и балалайкой. Может я ретроград в силу возраста, другого воспитания, но мне это не так нравится, потому что это не оригинальное сочинение. Есть некоторые современные композиторы, которые пишут специально для подобных ансамблей. Кирилл Волков, например, написал сонату для баяна и органа. (Совсем недавно на фестивале «Баян и аккордеон в Нижнем Новгороде» это сочинение было исполнено нижегородскими музыкантами С.Озеровым и О.Бестужевой — прим.) Но это единицы. А в основном, играются переложения.

— Да. Я пять лет проработал в Дамаске. Поехал туда работать не в церковь, а по обмену между Министерствами культуры: в Дамасской консерватории открывался органный класс. Когда приехал, узнал, что в церкви есть еще один орган, но он оказался сломан. Я стал в нем ковыряться. Три месяца провалялся под ним, как под машиной. В результате я его реанимировал — разобрал наполовину и отремонтировал подручными средствами. После этого он у меня заиграл. Католики были счастливы. Потом все пять лет это был мой рабочий и концертный инструмент.

— Насколько сильно отличается сопровождение службы от выступления на концерте?

— Прежде всего, отличается акустически. Густая акустика храма диктует определенный темп, цезуры. Но храмы все разные. Есть небольшие, где акустика мягкая, а есть соборы, где возьмешь аккорд, а он долго угасает. В Шпайерском соборе (г.Шпайер, Германия — прим.), например, реверберация 11 секунд, а в Домском соборе в Риге – 5 секунд. И, конечно, в храмах лучше попадаешь в состояние духовной наполненности. Недавно в октябре я играл в Нотр-Дам Де Пари. Это совершенно незабываемое ощущение. Храм настолько намолен внутри, что даже когда просто в него заходишь, возникает ощущение абсолютной святости места. Этого в концертном зале не найдешь. Зато в концертном зале гораздо более непосредственно ощущаешь контакт с публикой. И ты ее видишь, и она тебя видит. Ты чувствуешь ответную реакцию, а для исполнителя важно иметь эту ответность. В храме у нас происходит скорее контакт с Господом. Публика где-то далеко. Конечно, с ней тоже происходит контакт, но он более опосредованный.

— Я много раз бывал тут. Первый раз — осенью 1979-го года, будучи студентов 3-го курса консерватории. Здесь был всероссийский отбор на конкурс в Лейпциге, где я получил первое место. Я очень люблю этот орган. Тем более он младший брат органа Московской консерватории, хоть и немного больше его. Они очень похожи. А Большой зал консерватории — акустически очень приятный.

— Да, но не так часто. По своей природе я романтик. Я член Союза Композиторов России. Пишу органную музыку, камерную, но она у меня, если можно так сказать, неоромантическая. Хотя есть в репертуаре и кое-что из современной музыки. Например, я играю все органные сочинения моего московского друга композитора Игоря Рехина. Из западных в репертуаре есть, например, Мессиан – классик 20 века, яркий, интересный композитор.

— Как Вы считаете, они как-то по-иному трактуют орган?

— Нет. Скорее они развивают то, что еще можно развить, то, что еще недостаточно развито в природе инструмента предыдущими поколениями композиторов. Они не стремятся сделать что-то новаторское: как например, выключение мотора, создание каких-то странных звуков с помощью недовключения регистров, когда напора воздуха в трубах оказывается недостаточно и они начинают издавать необычные звуки. Эти эксперименты, на мой взгляд, с искусством не очень связаны, потому что музыкальное искусство должно воздействовать на душу, приподнимать ее. Я играл такие экспериментальные сочинения на рояле, стучал по крышкам. Очень весело, но не могу сказать, что на мою душу это как-то воздействовало.

— В целом очень повышается технический уровень молодых музыкантов. Причем это касается не только органистов, любых исполнительских специальностей. Многое в моё время играли единицы, а теперь играют все. Техника музыкантов сейчас еще совершеннее, безошибочнее. Это показывают и конкурсы, где, прежде всего, нужно сыграть быстрее, ярче и технически чище.

— К сожалению, особенно в конкурсах, это порой производит впечатление спорта. Последний фортепианный конкурс имени Чайковского оказался не столь интересным: искусства там меньше, а больше спорта. Тоже самое и в органном искусстве, тем более, что инструмент технологически сложный. Ярких индивидуальностей по пальцам можно пересчитать, но ведь это Божий дар. Он не может быть массовым. Те, у кого есть этот дар, через призму технической оснащенности все равно доносят то, что их душа и дар требует.

— Донести, с одной стороны, идеи, образы, настроение тех сочинений, которые я играю, свое ощущение, сопереживание тем музыкальным мыслям, которые излагаются. Я стараюсь играть не столько миниатюры, зарисовки, сколько полотна, которые как роман повествуют о каких-то событиях, пусть душевных, не связанных с реальным сюжетом. Мое желание — передать публике эту коллизию, чтобы она захватила её так же, как захватывает меня во время исполнения.

Беседовала Ксения Новикова, студентка ННГК имени Глинки

http://www.vgoroden.ru

www.principal.su