…Одной любви музЫка уступает

В Кишиневском Органном зале, в рамках 47-го международного музыкального фестиваля «Мэрцишор», прошёл привлекший внимание многих местных меломанов концерт органистки Елены Баршай. В его программу она включила три концерта Вивальди – Баха (в том числе два – соль-мажорный и до-мажорный – в собственной обработке), баховскую Хоральную прелюдию и четыре сонаты Доменико Скарлатти.
А на следующий день Е. Баршай представила вниманию публики фильм О. Дормана «Нота» – о ныне покойном супруге органистки, одном из лучших отечественных дирижеров Рудольфе Баршае.
Елена Баршай дала эксклюзивное интервью нашему корреспонденту.

– Елена Сергеевна, Вы впервые почтили своим участием наш традиционный фестиваль, да и, кажется, вообще в Кишиневе никогда прежде не бывали. Ваши впечатления от уже здесь увиденного и услышанного.

– Побывать за эти несколько дней мало где удалось: репетиции и выступления, а также встречи с вашей снимающей и пишущей братией заняли почти всё время. Но я пообщалась с гостеприимной «хозяйкой» Органного зала Ларисой Зубку, а также, при ее содействии, с некоторыми собратьями по искусству (в частности с Кристианом Флорей) и с ценителями музыкальной классики, хранящими добрую память о моем покойном муже – Рудольфе Баршае. Понравилась мне и местная публика, среди которой немало почитателей органной музыки и ее интересных интерпретаций.

– На афишах и в программках «Мэрцишора-2013», сразу же после фамилии певца, инструменталиста, дирижера etc, приводится название государства, которое этот исполнитель представляет на нынешнем музыкальном празднике. Рядом с Вашей указано: Россия – Швейцария. Означает ли это, что у Вас – двойное гражданство, в том числе и российское?

– Насчет двойного – всё верно; но тут необходимо небольшое уточнение. Второе подданство, наряду с швейцарским, у меня имеется, но не российское, а британское. Мне, эмигрантке с 35-летним «стажем», обрести гражданство России так и не довелось, хотя, как и у каждого, в ней рожденного, такое право и у меня имеется.

– Вы и Ваш супруг – замечательный альтист и дирижер Рудольф Баршай (ныне, увы, уже покойный) уехали из тогда еще единого Союза, насколько мне помнится, в 1977-м. Что заставило вас покинуть родную страну?

– Ответ и на этот вопрос тоже нуждается в короткой «интродукции».
Мы, тогда еще состоявшие в гражданском браке, уезжали порознь. Первым отбыл за кордон Рудик, а я отправилась следом за ним через год с лишним.
Причем это удалось осуществить лишь благодаря его настойчивости, а также своевременной поддержке, которую оказали нам зарубежные собратья по искусству и известные политики.

Ну а теперь о том, почему как писал классик, нами «овладело беспокойство, охота к перемене мест… – немногих добровольный крест». У каждого из нас имелись для этого существенные причины. Рудика, человека незаурядного, свободомыслящего, давно уже тяготили те жесткие рамки, в которых приходилось существовать. Его, создателя и на протяжении двух десятилетий бессменного руководителя Московского камерного оркестра – одного из лучших в стране музыкальных коллективов, не выпускали на гастроли за рубеж (на каждое такое приглашение – а их было предостаточно! – слали «вежливый отказ»: Баршай болен и приехать не сможет). Баршай давно мечтал поработать с симфоническим оркестром, готов был предложить вниманию меломанов свое собственное прочтение масштабных произведений Малера, Брукнера и других композиторов, но ему и в этом отказывали.

Ларчик просто открывался: тогдашних надзирателей над культурой, мягко выражаясь, смущала этническая принадлежность дирижера, к тому же – не члена КПСС (таким тогда ходу не давали). В свою очередь, Баршаю в какой-то момент надоело числиться гражданином «второго сорта» – и он решил уехать туда, где творческой личности не ставят препоны и не ущемляют человеческого достоинства. Я тоже без особого восторга воспринимала многое происходившее тогда в нашей стране, но всё же покинула ее не столько поэтому, а из-за любви к Рудику и желания быть всегда с ним рядом.

– Почему же, в таком случае, вы уезжали порознь, а не вместе?

– К тому моменту, когда Рудик начал оформлять бумаги на отъезд, мы еще формально не числились мужем и женой, хотя уже не первый год состояли в т. н. гражданском браке. Если б мы тогда расписались, подобный брак власти могли бы счесть фиктивным: «попыткой вывезти за рубеж советскую гражданку». В таком случае и у меня возникли бы проблемы, и, главное, Рудик, который имел право отбыть на ПМЖ в Израиль («воссоединение семей»), в последний момент получил бы запрет на выезд и надолго оказался бы (как в те времена выражались) «в отказе».

– А так всё прошло без сучка и задоринки?

– Ну что вы! Каждому из нас – поодиночке – напоследок постарались как можно больше крови попортить: должно быть, чтобы надолго свой отъезд запомнили, да и другим чтоб ехать расхотелось. На Рудика, в частности, произвела поистине неизгладимое впечатление овировская «процедура» отлучения от советского гражданства: разрезание «серпастого, молоткастого» паспорта на глазах у того, кто еще минуту назад был его обладателем. Тем самым экс-гражданину давали понять, что в отчий край он уже не сможет вернуться никогда. Но еще мучительнее, по словам Рудика, было в «Шереметьеве», в те минуты, когда, отправляясь к самолету, он в последний момент взглянул на меня и подумал: а вдруг больше уже не увидимся!..

В те времена главным перевалочным пунктом для покинувших СССР была Вена. Оттуда далеко не все обладатели «израильской визы в один конец» отправлялись на свою историческую родину. Те, кто загодя позаботился об ином для себя варианте, оказывались затем в США, или в Канаде, или в одной из южноевропейских стран. Рудик был не из их числа. Но и он не сразу попал в Израиль. Встречавшие его бразильский пианист Артур Морейра Лима (в прошлом – участник конкурса им. П. И. Чайковского) и знаменитый американский скрипач Исаак Стерн, уроженец России, тут же стали наперебой предлагать Баршаю куда тот, при их содействии, мог бы поехать. Среди этих маршрутов значилась и Великобритания, и Рудика заверили, что с английской визой no problem.

Проблема (точнее, по-своему забавная история) с этой визой, однако, возникла сразу же по прилёте в Лондон. Проходя паспортный контроль, Баршай, в ответ на требование проверяющего – «Паспорт!», протянул ему эту визу и те свои эмигрантские документы, которые получил в Москве. Но проверяющий повторил «Паспорт!» – и позвонил своему начальнику. Тот, подойдя к Баршаю, задал вопрос: «Когда вернетесь в Россию?» – и, услышав в ответ: «Never welcome!» – дал своему подчиненному команду: пропустить.
В Лондоне Баршая представили тогдашнему министру иностранных дел Великобритании Дэвиду Оуэну, по распоряжению которого уже на следующий день гостю был выдан временный британский паспорт.
Но Рудик недолго оставался в английской столице. Ему хотелось побыстрее попасть в Израиль. Там его встретили с невероятной помпой и сразу же сообщили, что он теперь – главный дирижер Израильского камерного оркестра. Сам же новоприбывший заявил: «Хочу поблагодарить Израиль за привилегии, предоставляемые моим соотечественникам, которые хотят уехать из России».

В знак признательности еврейскому государству Баршай вместе с оркестром, который возглавил, дал несколько концертов для местной публики. Успех у нее – и у «русской улицы», и у сабра – был фантастический. Денег за свои выступления дирижер не брал.

– А на что же он жил?

– Помогали друзья; репатрианту, к тому же, дали квартиру, установили в ней рояль… Да и деньги затем появились: дирижер их зарабатывал, выступая с концертами в других странах.

– Ну а Ваш отъезд – как он произошел?

– Обо мне, оставшейся на его «доисторической» родине, Рудик не забывал и уже вскоре после своего выезда стал готовить почву для моего «вызволения».
Реальный шанс осуществить задуманное появился уже вскоре. На один из концертов пришла Голда Меир – экс-премьер-министр Государства Израиль, а в те времена – почетный председатель Социнтерна. Общаясь с дирижером, она неожиданно поинтересовалась у него: «Почему глаза грустные?» – «У меня в Москве осталась гражданская жена» – «Она хочет приехать?» – «Да, но ее могут не выпустить».

Взявшись помочь новоявленному соотечественнику, Г. Меир созвонилась с председателем Социнтерна, экс-канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который, в свою очередь, вышел на советское руководство. Ему ответили: «Ваше, герр экс-канцлер, ходатайство мы, конечно же, учтем, но есть одна маленькая проблема. Фрау Раскова («это моя девичья фамилия» – пояснила Е. Баршай. – М.Д.) не намерена уезжать. У нее старенькая мама, и дочь не хочет ее бросать, да и мать Елену не отпустит». Я, услышав эту отговорку, тут же ее опровергла: «Неправда, я готова уехать, и мать не возражает». Не желая, видимо, еще более уронить себя в глазах влиятельного западного политика, тогдашние власти предержащие пошли на попятную – и уже вскоре мне была выдана виза. В апреле 1978-го я вылетела в Вену и встретилась с Рудиком.

– А как к вынужденному расставанию с дочерью отнеслась Ваша мать?

– Понятно, с волнением, но и с присущим ей пониманием. Счастье дочерей для нее было значимее, чем собственное, и она для этого делала всё от нее зависящее. А было это ох как непросто! Ведь ей пришлось самой воспитывать нас обеих. Отец в конце войны ушел на фронт, был назначен командиром артиллерийского полка, но до дня Великой Победы не дожил: он погиб 5 мая 1945-го. Мы старались, как могли, помогать матери. В 13 лет я уже подрабатывала, давая уроки, хотя сама, понятное дело, еще училась.
Так уж сложилось, что почти все мои друзья – евреи. Многие из них, а также некоторые из моих педагогов – кто-то в полушутливом тоне, а кто-то и на полном серьезе – уверяли меня, что подмечали во мне нечто схожее с их собственной ментальностью, присущие мне «чисто еврейские» черты характера.

Я, дочь поляка и русской, не придавала услышанному особого значения: говорят – ну и путь говорят. Но когда впоследствии моя старшая сестра стала копаться в нашей генеалогии, обнаружилось, что такого рода намеки и предположения были не лишены оснований. Выяснилось, что в жилах моей матери текла не только русская, но и еврейская кровь: дед был евреем.

– Ну а уж никак не менее значимое – музыкальная одарённость – Вами тоже получена по наследству или тут гены ни при чём?

– Второе куда вероятнее. Родители, хотя и не были равнодушны к искусству, и к музыке в частности, но уж куда более интересовались точными и естественными науками. Отец был химиком, мать работала инженером-экономистом. У меня же еще в детстве обнаружились абсолютный слух и тяга к музыке. Азы и секреты избранной мною профессии я постигала вначале в Центральной музыкальной школе, затем – в музучилище, ну а после его окончания – в Московской консерватории.

Первым инструментом, на котором мне довелось играть, оказалась скрипка, но уже вскоре – причем с куда большей охотой – я готова была часами просиживать за фортепиано. Однажды (мне тогда уже исполнилось 18) я случайно увидела объявление о конкурсе на «должность» концертмейстера балетной труппы Московского музыкального театра им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко. «Надо бы попробовать, – решила я, – ведь в любом случае ничего не теряю». Мне повезло: именно меня взяли, и там я проработала пять лет.

– Переквалифицироваться из пианистки в органистку Вы тоже решили по наитию?

– Нет, тут всё проще. Ко мне, тогда еще студентке, после одного из экзаменов подошел известный органист, профессор нашей консерватории Леонид Ройзман. Он похвалил мою игру, более того – отметил: «У Вас слух контрапунктический» (что означает способность воспринимать всю партитуру одновременно) – и предложил продолжить учебу у него на органном факультете.
Я существо любознательное и рисковое, да и отказывать такому человеку не хотелось – вот и клюнула на эту заманчивую «наживку». Моя стажировка продлилась три года, причем уже месяцев через восемь я впервые дала органный концерт в том же Малой зале консерватории, где меня заприметил Ройзман. Но по завершении моей стажировки он подверг меня новому искушению: «Хотите продолжить совершенствоваться в органной игре? Тогда шагом марш в аспирантуру!» Оказалось, что в аспирантуре было одно место для органиста и клавесиниста, и профессор «зарезервировал» его для меня. Еще три года учебы; параллельно – работа в консерватории… С аккомпаниаторством в Театре Станиславского и Немировича к тому моменту уже было покончено. А вот от «халтур» в качестве балетного тапёра я в ту пору не отказывалась. Но именно тогда произошла встреча, которая стала важнейшей вехой не только в творческой биографии, но и в личной жизни.

– Осмелюсь предположить, что речь идет о Вашем знакомстве с Рудольфом Баршаем.

– Да, именно этот, на сей раз действительно счастливый, случай (можно даже сказать – подарок судьбы) я имею в виду. …Из класса, где я проводила занятие, меня на минутку выманил знакомый мне контрабасист Московского камерного оркестра: «Лен, выручай! У нас запись в Большом зале консерватории, а клавесинист заболел…». Играть нужно было 3-й Бранденбургский концерт И.-С. Баха. Я его с ходу, с листа, просмотрела – и поняла: справлюсь…

Я, понятное дело, и до этого бывала на концертах Московского камерного, видела, как дирижирует Баршай, но на сей раз впервые пообщалась с ним непосредственно. В этот день я еще в полной мере не осознавала, какая метаморфоза в моей жизни произошла в момент встречи с этой незаурядной личностью. На первых порах нас связывала только совместная работа: записью 3-го Бранденбургского она не ограничилась. Причем всё чаще такие рабочие встречи проходили в маминой однокомнатной коммунальной квартире.

Талантливейший дирижер, во время репетиций и на концертах жесткий и всесильный, в иных условиях был совершенно иным: сомневающимся человеком, весьма доброжелательным, с мягким характером… Ну и постепенно мы поняли, что нас связывает и нечто большее: что, как гениально подметил Пушкин, «одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия…» 37 лет, прожитых с Рудиком, – счастливейшая пора в моей и в его жизнях.

– 32 года из этих 37 прошли на Западе. Где вы все эти годы жили?

– После того как я выбралась из Союза и мы с Рудиком вновь оказались вместе, нас стали наперебой приглашать в свои края и жители туманного Альбиона, и соплеменники Рудика (в частности, Голда Меир звала: «Обязательно ко мне!..»), и американские, и немецкие друзья…
Но наиболее приемлемым нам показалось предложение близких знакомых – супружеской четы из Швейцарии. «Давайте сюда, к нам. Тут чисто, удобно; поможем без лишней волокиты оформить все документы». И, действительно, мы уже вскоре получили вид на жительство и с 1979-го осели в этой спокойной стране.

Поначалу мы поселились в трехкомнатной квартире. Но я развила бурную деятельность: нашла и приобрела кусок земли, на котором затем был построен наш новый дом. Я сама подготовила его проект, по клеточкам чертила планы каждой из комнат, указывая, что и где в них нужно разместить (здесь – рояль, здесь – телевизор, здесь…). Из этой обители Рудик отправлялся на очередные гастроли, на выступления с ведущими оркестрами и сюда же возвращался, ободренный очередным успехом и с перечнем новых приглашений.

Я тоже иногда давала концерты – и всё это до поры до времени приносило истинное удовлетворение. Но однажды прозвучал первый тревожный звонок… В конце 90-х, во время полета в Индию, Рудик почувствовал себя неважно. Он не придал этому особого значения (во всяком случае, сделал вид, что, мол, ничего эдакого), но я поняла, что с ним что-то не то. Предположила, судя по симптомам, что у мужа диабет, – и это, к сожалению, подтвердилось.

Рекомендация (точнее, приказ) – обязательно регулярно колоть инсулин – был воспринят часто выступающим маэстро без энтузиазма. Ну а принимаемые таблетки, лишь временно улучшающие состояние диабетика, постепенно разрушали весь организм. Начали слабеть ноги… В 2010-м, когда отказали почки, Баршай скончался.
Его уход из жизни, пусть и в весьма почтенном возрасте – в 86 лет, опечалил всех, кто его лично знал, и многих меломанов. Надо ли говорить, каким ударом оказалась для меня утрата самого дорогого и близкого мне человека…

– Что после этой трагедии всё же помогло Вам остаться на плаву?

– В первую очередь, память о прожитых вместе годах, а также понимание своего долга – сохранить в полном объеме всё то, что сумел столь успешно осуществить Баршай за шесть десятилетий своей творческой деятельности. В частности, удалось заручиться согласием дирекции архивного фонда Гостелерадио на использование всех хранящихся там баршаевских грамзаписей (с 50-х по 1977 год) – для их последующего переиздания на Западе. При этом еще придется «утрясти» вопрос, какая фирма и в какие сроки это собрание выпустит. Хотелось бы участвовать в составлении программ дисков, так как не все эти программы Рудика устраивали (Респиги + Борис Чайковский + Шостакович – такая «сборная солянка» ему была не по нраву).

Сама я теперь и выступаю реже, и новые произведения играть не стремлюсь (мне куда интереснее записывать «старое»). Из нескольких предстоящих моих концертов особого упоминания заслуживает один, который состоится в Москве (где в последние годы я уже не раз бывала): мне предложили на вечере памяти Баршая сыграть баховский концерт для трубы с органом. Я, конечно же, согласилась. Ну а с вашим городом постараюсь познакомиться поближе, если представится случай его вновь посетить.

На фото: Рудольф Баршай, Лена Баршай, Наум Зайдель. Лондон, 1983 г.
Михаил ДРЕЙЗЛЕР

http://www.dorledor.info

www.principal.su