НЕБЕСНЫЙ ХОР, НОЧНЫЕ ПЕСНИ И РЕКВИЕМ

Роман Широухов – о фестивале «Орган +».
Прусские сумерки, прозрачные как зрелое сопрано, спускались на ажурные башенки кирхи Св.Семейства, ставшей однажды филармоническим пространством с тёплым и детальным звуком. Пёстрая и интересная публика, состоявшая из множества немецкоязычных гостей, местной интеллигенции и случайных посетителей, собиралась перед входом, общалась, обменивалась грядущими впечатлениями. Уникальное событие для нашего неизбалованного музыкальными впечатлениями города. Здесь редко ставят Вагнера и Малера, не исполняют Бриттена и Сибелиуса, и почти не услышишь современной академической музыки. Тёмный зимой и серый летом, полуразрушенный город без названия…
Концерт Хора Монтеверди — значимое в этом плане событие. Уникальный коллектив под руководством Готхарта Штира отличается необыкновенно широким диапазоном исполняемых произведений – от Ренессанса до XXI века., а также удивительной точностью и чистотой исполнения. Доминантой вечера была «духовная» музыка. Хор представил «золотую середину» — в основном музыку XIX в., с вкраплением поздних ренессансных и барочных произведений, а также музыки Регера и Вейрауха XX в.
Мягкое звучание псалма Мендельсона-Бартольди напомнило, как романтизм научил нас любить «красоту», но отвлек от всего остального. Kyrie Вейрауха звучало, как хор обескрыленных, забившихся в ниши огромного собора барочных херувимов. Отголоски неизбежной мессы. Хор Монтеверди представил необыкновенно цельное, слаженное пение. Музыка парит под сводами и, когда хористы замолкают, будто испаряется в звуковой пустоте, без лишних эхо и раздражающих резонансов. Годхарт Штир – элегантный виртуозный дирижёр. Спокойно и торжественно процитировал он умиротворённое путешествие по брусчатой дороге среди холмов Либхольда. Дальше — очень близкий мне по темпераменту Макс Регер. Неоромантическое произведение. Закрываешь глаза — и голоса тонут в теплой комнате. Священно и тепло. Чужое Рождество? Брамс. Монофонический коллаж риторического Warum? Репетиция, наслоение… Любопытно, что думал Брамс о фонографе, предполагал ли появление плёнок и то, что с ними будут делать Шаффер и Райх? Чем больше я слушаю и люблю музыку, относимую к «немецкой» (венской +) традиции, будь то Гайдн или Крафтверк, тем больше убеждаюсь, что быть немецким композитором либо коллективом, по крайней мере, с XVIII в. — это что-то особенное (пусть историки XX века разнесут меня в клочья за подобный эскапизм). Не английским (sorry, Пёрселл и Бриттен), не французским (pardon, Мессиан и Булез), а именно – немецким композитором. Такие разные Малер, Шёнберг, Штокхаузен, Хамель… это в первую очередь немецкая музыка. И Брамс в этой череде – кульминация немецкого романтического звучания.

И ещё мне понравились «гамбургские» акценты концерта. Северная Германия, покрытые патиной шпили и покрытая плесенью черепица ганзейских городов на Балтийском море… а ведь это теперь часть нашей культуры.
Бах после Брамса. Яркое впечатление, как прыжок на романтической резинке в необарочный омут. Очень красивая музыка. И эти архаичные интонации. Мориц Шотт – деликатный и искусный органист. Не знаю, такую ли интерпретацию имел в виду сам Бах, но мне очень понравилось… Во время исполнения привиделось, как в 1950-х помятые органные трубки усыпали разбитый пол этого изящного здания…
И итальянская музыка. Монтеверди. Ренессансные гармонии. Ручей легкости и света. Грегорианские мотивы будто синтезированные, вплетенные в позднюю ренессансную традицию. Скарлатти. Классическое позднее барочное звучание. Тёплая полифония. Сравнить итальянскую музыку с немецкой – всё равно, что сравнить немецкую и итальянскую архитектуру. По сравнению с немецкой итальянская музыка кажется легкой (и «рок», и «диско» тоже), но не легкомысленной.
И вновь размеренная медитация, как отголосок песни монахов, поющих мессу в горном монастыре. Это Salve Regina Хауптмана. Брукнер. Хор безупречно передал масштабность этого камерного замысла, вероятно, самого главного симфониста XIX века. Немецкая хоровая музыка – бесконечная осенняя соната, пчелиный воск в руках дирижера.
Veni Sancte Spiritus Шихта. Как Регер или Брукнер – это очень немецкая музыка. В этом произведении слышатся истоки немецкой солдатской песни, маршевой музыки. Я закрыл глаза, и Хор Монтеверди как будто бы на мгновение стал «хором солдат и санитарок». Музыка оттенков фельдграу. Также однообразно и элегантно.

Vater Unser Sonate Мендельсона в исполнении Шотта. Космическая мини-фуга. Как просветы между ветвями в опадающем лесу. Предтеча размаха Tangerine Dream и «романтической» музыки для 8-битных «бродилок».
Далее последовал «ноктюрный» цикл из трёх песен — Мендельсона, Брамса и Регера. Простая красота и сдержанный восторг 43 псалма Мендельсона… Как звуковое сопровождение к какой-нибудь софт-апокалипсической короткометражке. «Лесная ночь» Брамса – очень красивая песня. Вот где кроются таинственные корни немецкого шлягера! В безупречном исполнении Хора Монтеверди она, как полёт ночной птицы над кроватью перед сном в детстве.
Продолжение темы воплотилось в «Ночной песне» Регера. Голоса в потёмках, полуночное странствие. Почивший в бозе Джон Бэланc где-то в подсознании шепчет: «And batwings sing the limnal hymn». Филигранная музыка, ювелирное исполнение – сумеречная зернь, чернение… Пролистывая разные интерпретации этих песен на youtube, понимаю, что хочется слушать их снова и снова… Эпилог. Dona Nobis Баха. Просто слушаю. И потом Чайковский в подарок на бис (а что, если бы Пётр Ильич не выпил бы тогда этот злосчастный стакан воды?).
Если немецкая музыка–лес,
То русская – поле,
Французская – небо,
А английская — море…
Концертный зал встал в овациях и превратился в корабль, уходящий в непогоду. Интересно, как долго человеческий голос может петь, пока не станет хрипом в сипящей тишине, думал я по дороге домой.

Реквием Моцарта в Кафедральном (Домском) соборе на Пустом острове.
Исполнение «Реквиема» Моцарта в некогда главном культовом сооружении Кёнигсберга, пережившем войну и годы запустения – особый контекст.
Мотет Мауерсбергера по разбомбленному Дрездену, написанный в 1945 г. Вместо пролога — и почти «про Кёнигсберг». Современное, целостное, хроматическое произведение. Трогательное и трагическое. И Реквием… Никто на самом деле не знает, каким был Моцарт. Одно ясно – далеким от образа, созданного М.Форманом в «Амадее». «О Моцарте написаны тысячи книг, и все они складываются в противоречивую мозаику. Исследователям приходится раз за разом хоронить одни и те же мифы о Моцарте, а «Дон Жуан» или «Реквием» мог бы вбить кол в сердце шоколадного Моцарта, Моцарта в машине по радио, делающего-вас-умнее Моцарта… Гений Моцарта проявляется по мере взросления, стандартного всё меньше, выдающегося все больше… Многие разочаруются, узнав, что Моцарт – не стенографист божий, а скорее трудоголик, импровизирующий перфекционист. Если верить Констанции, именно бешеная трудоспособность свела Моцарта в могилу» (цит. по Алекс Росс «Натиск стиля. Золотая середина Моцарта» с доп. автора).
Реквием Моцарта-Зюсмайера объединяет в себе величие элегий и погребальных сентенций Пёрселла и Перголези и за пол века предчувствует трагический симфонизм Рихарда Вагнера.
С первыми нотами Requiem aeternam снова падаешь вместе с мокрыми грязными листьями в безымянную яму вслед за Маэстро. Во время безупречного Kyrie, одной из кульминаций Моцарта, и перехода в секвенцию Dies Irae понимаешь всю изысканность исполнения и открытость Хора Монтеверди и Готхарта Штира партитуре переживаний автора. Не агрессивная, беспафосная интерпретация, наполненная спокойной поступательной динамикой, зрелым развитием (почти как на записях Г. фон Караяна). По трогательности энергетики и прозрачности я бы сравнил это исполнение с одной из моих любимых, очень личной интерпретацией реквиема (канадская запись 2002 г., La Chapelle de Quebeck, дир. Бернард Лабадье).

Музыковед Скот Бернэм отмечал, что Моцарт «как никто другой показывает «звучание утраты невинности, извечной и повторяющейся утраты». И всё же: в те дни, когда Моцарт постепенно исчезал, удаляясь в мир безучастных представлений и выдумок о себе, что на самом деле он думал и чувствовал? Моцарт долго болел и, возможно, предчувствовал свою заупокойную мессу…
Sanctus. Блестящие солисты, раскрылись, подобно полифонической палитре. Как четыре оттенка одного цвета, сангина, охра, бурый уголь… Сольные партии спелые, как на лучших записях Караяна с Берлинскими филармоническим. Взаимодействие хора, оркестра и солистов – выше всяких похвал! Виртуозная и одновременно точная интерпретация.
Медитируя под Benedictus, понимаешь: вот где Вагнер и Брукнер черпали друг у друга вдохновение! Agnus Dei… Глубина, динамика и тёмная блажь. Снова закрываешь глаза и видишь, как бомбы только выпадают из открытых люков и ещё не коснулись крыш обречённого города и волос несчастных детей. Вспоминается электронный шедевр Хюттера и Шнайдера «С высоты Небес». Lacrimosa для меня всегда звучит, как нехороший вальс выпускников школы им. Алистера Кроули. Я часто думаю о нашем городе, выгорающем дотла в августе 1944-го… Конец. Долгие овации, море людей в гардеробе, надеюсь, Хор Монтеверди приедет к нам снова.
Ну, и капля птичьего помёта в кувшине молока. Публика на концертах не была безупречной, и — в духе шаржей Босха — шум хрипунов, шептунов, шуршунов и сумочниц, а также смартфонщиков разных мастей отвлекал местами от Музыки. Так же, как и благодарности в адрес городских властей в середине первого концерта, и затяжные сентенции последних, и… неуместные аплодисменты после каждого произведения. В филармонии на низких регистрах органа дребезжали то ли трубы инструмента, то ли световая арматура, что было явно лишним при кристальном профессионализме исполнителей. Правда, по сравнению с Собором, в меньшем и уютном зале филармонии звучание оркестра всегда куда более детальное и теплое, «натуральное», без лишних эхо и резонансов.

И в очередной раз, к большому своему сожалению, отмечу диссонанс между блестящим исполнением оркестрантов и хористов и неподходящей акустикой самого зала Собора. У нас были очень хорошие места почти в середине зала, чуть ближе к «сцене». Но с первых пассажей звуковая «картинка» стала плыть, распадаться и резонировать, как в пустом трюме грузового корабля. Виновна ли в этом алтарная ниша-рупор, где разместились хор и оркестранты? Что это? Несоблюдение строительных техник при восстановлении здания или некачественные отделочные материалы, спонтанно поглощающие и отражающие звук? В отличие от Домского собора в Риге, схожего с нашим по внутренним объёмам, помещение будто теряло музыку в пространстве. А в паузах эхо нисходящего хора разлеталось, как в пещере. Все средние частоты куда-то исчезали, голоса и инструменты то и дело «западали», высокие и низкие частоты выходили вперед – мне бы не хотелось так слушать музыку дома. Невозможно было ощутить красоту переливов солистов в этом гудящем пространстве без «звуковых ловушек». Было бы неловко, если бы музыканты и певцы слышали себя так же, как мы их сейчас. Похоже, помещение собора плохо подходит для симфонических концертов (я не об органе), так же как и бетонное трамвайное депо — для камерной музыки… Просто некомфортно слушать и — тем более – записывать.
Исполнение «классической» музыки в стенах собора и кирх Кёнигсберга-Калинин-Канто-и-кого-угодно-града – это очень особенное, самоценное явление. Но городу, правда, нужен профессиональный концертный зал на тысячу мест с хорошей акустикой. Почему нашему городу не иметь музыкальное пространство, подобное шедевру Ханса Шаруна в Берлине, безупречному концертному залу-студии Лютославского или концертному залу Дворца Конгрессов в Вильнюсе? Такое, где всё слышно и ничего не мешает.
В остальном же, как вы поняли, всё было очень хорошо. Поэтому хочется процитировать слова мэра города Александра Ярошука, произнесшего речь на первом концерте: «Мы на пять минут зашли, как будто на небесах побывали». Александр Григорьевич, давайте построим в городе хороший концертный зал — и будем бывать «на небесах» хоть каждый день!

Фото: Юлия Алексеева

http://www.o-culture.ru

www.principal.su